Этот жестокий, жестокий, жестокий мир?..

 

 

 Размышление о выставке "УОРЛДПРЕССФОТО" и не только о ней, и даже совсем не о ней

 

 

 

 

 

 

Нам ещё долго излечиваться от высокопарной дидактики, от желания выглядеть в чужих и своих глазах единственными держателями истины. И полагаю,  ещё года три назад такая выставка дала бы повод многим из нас  для поучающих монологов, бухгалтерских выкладок с заведомым сальдо-бульдо в нашу пользу. Мы бы отпустили парочку комплиментов их временному преимуществу в технике, которое призвано лишь чуть-чуть прикрывать безнадежное отставание в плане обеспеченности добродетелями — человеколюбием, истовой праведностью, моральной непогрешимостью… Да, жестокий, жестокий, жестокий мир смотрит на нас с фотографий лучших репортеров Земли.

 Их мир.

 Наш мир.

 Потому что чужого горя не бывает.

 Но главное — в другом. И это главное еще только начинает входить в наше сознание. Разве страдания матери-кореянки, упрашивающей щитоносных полицейских отпустить на волю ее безвинного сына, разве эти страдания впервые поражают чувства моих соотечественников? И разве не так же билась о железные двери другая мать — Анна Андреевна Ахматова? И не ее ли гениальный плач-реквием объединил миллионы матерей наших — в надежде, боли, в безысходности потерь?

 Нет, не бывает чужого горя...

 

Эдди Аддамс, Казнь в Сайгоне

 

 Людей на снимках рубят огромными мачете, словно стебли тростникового сахара. Их сталкивают под электрички, им прилюдно вспарывают животы, крошат кости пулями дум-дум, их прибивают гвоздями к столбам вдоль автотрасс, травят собаками, топчут, сжигают заживо… Господи, да разве в ленинградском Манеже или в московском Дворце молодежи видим мы все это? Зрители сбились группками, перешептываются… И, наверное, в эти минуты стены выставочного зала для них, как борта Ноева ковчега среди стихии безумий.

 А они — будто последние представители рода человеческого, и в окнах-фотографиях беззвучно мелькают последние кадры катастрофы...

 Помните, чеховский человек с молоточком— он должен стоять за спиной каждого из нас и напоминать в час благодушия и самоуспокоения о горе, разлитом в мире.

 

Френк Фурнье, Агония Омайры Санчес 1985 г.

 

 Владимир Вяткин, член жюри выставки «Уорлдпрессфото», рассказывал, какое обилие холодящих сюжетов прислали в Голландию наши фоторепортеры. Проститутки, наркоманы, несовершеннолетние преступники, отпетые рецидивисты — гласность разрушила запретительные дамбы, и придется, наверное, еще долго ждать, прежде чем поток найдет свои берега и можно будет спокойно зачерпнуть воды из реки по имени Факт. Тема боли, человеческих страданий, смерти, тема нравственных падений и мук совести— нам еще предстоит учиться рассказывать об этом, ибо космос души бесконечно множественнее того космоса, победы а котором еще не так давно мы склонны были относить и ко всему остальному...

 Вильгельм Михайловский представил на выставку репортаж, сопровождаемый следующим текстом: «Готовя себя к худшему: Валерий Долгов, 28-летний студент, осужденный за два убийства, готовится к казни в камере смертников...» Мы уже знаем Долгова. Знаем, что после двух ходатайств о помиловании приговор был приведен в исполнение незадолго до Нового года. О судьбе этого сумеречного убийцы поведал нам с экрана ЦТ кинорежиссер Герц Франк в своей картине «Высший суд». В контекст этой документальной трагедии вошли фотографии В. Михайловского, использованные режиссером в самых кульминационных частях фильма.

 

Франсуа Демудьдер, сострадание и жалость в обстановке  насилия во время войны в Ливане, 1976 г.

 

 Но тогда почему это второе чтение на стендах фотовыставки разочаровывает? Почему же кадр с пустой тюремной камерой, откуда только что вывели Долгова в последний раз, почему этот кадр а фильме бритвенно остро полосует наши чувства, а в репортаже становится лишь добросовестной калькой последней строки судебного дела? И куда вообще делся образ человека, вынесшего себе свой особый приговор и испытавшего очищение, просветление души, когда уже ничего нельзя было исправить?

 Нет, я веду речь не о специфических недостатках или преимуществах фотографии перед кино, их разной способности воспроизводить материал жизни. Мы уже давно знаем, что один и тот же сюжет может с равной силой прозвучать у художников, поклоняющихся разным музам. Суть в опыте. В опыте нашей фотографии. Вернее, почти в отсутствии такового.

 Драматург Виктор Розов как-то рассказывал о фотографе, работавшем в Театре Революции. Целые дни этот человек проводил в темной комнатенке под самыми крышами. Когда ни зайдут к нему — он все сидит. А на вопрос, почему никуда не выходит, отвечал:

 

 «Чтобы не видеть жизни,..»

 

 Есть разные формы ухода от действительности. Можно, как этот театральный фотограф, добровольно запереть себя в кубатуре стен. Но можно запереться и в многолюдье, исчезнуть в толпе. Можно даже работать в людском коловращении, щелкать налево и направо, видеть в визире фотокамеры тысячи разных лиц, тысячи ситуаций пропускать через себя, и все же однажды обнаружить, что целые годы ты как бы просидел в темной комнате. Наверное, вот такое ощущение было и у меня, когда лет тридцать назад в Москве я впервые увидел выставку Фотографии. Это был «Род человеческий» Эдварда Стейхена.

 

Неизвестный фотограф, последний день президента Чили Сальвадора Альенде, 1973 г.

 

 Сон разума, как известно, рождает чудовищ. И совсем не обязательно этим чудовищам выглядеть персонажами необузданного Сальвадора Дали. И разве не из снов пришли к нам люди, намертво сросшиеся с токарной станиной? Разве не оттуда аптечная стерильность наших улыбок на газетных листах? Чудовищно все, что рождено иррациональностью мышления, искаженной информацией, перелицовками, недомолвками, что приходит из мглы подсознания, питается нетерпимостью, мифами и общественной истерией.

 Да, так вот опыт нашей фотографии не вобрал в себя очень многое. Мы смотрели на жизнь через радостное цаетное стеклышко, и асе черно-белые тона, весь трагический спектр не попадал е наше обозрение.

 И если бы речь шла об одном поколении фотографов, чья урезанность чувства складывалась под ликующие марши и оратории. Двоемыслие фотографов отражало более широкое двоемыслие духовной жизни страны, где забывались напрочь такие слова, как сострадание, милосердие, жалость… Говорят, над рабочим столом Константина Симонова висел снимок фронтового фотожурналиста Якова Халила: наши солдаты- инвалиды на костылях приковыляли из госпиталя на выставку в московском парке, чтобы посмотреть, даже рукой потрогать трофейную немецкую пушку — уж не та ли самая знаменитая «Большая Берта»? Симонов считал, что это одна из лучших фотографий времен Великой Отечественной. Лучшая по правде, по боли, по жалости… Сделан был снимок 22 июня 1943 года.

 А широко обнародован много лет спустя. «Такие произведения могут только посеять уныние, упадок духа, пессимизм...». Это Жданов в 1947-м о блокадных стихотворениях Ахматовой. А могло бы вполне относиться и к фотографии Халила, Сюжет с инвалидами тоже мешал стихии всеобщего ликования и совсем не соответствовал тому, как подобает выглядеть истинным победителям. Сейчас мы знаем и этот снимок, и эти строки Ахматовой:

 

Сзади Нарвские были ворота,

Впереди была только смерть...

Так советская шла пехота Прямо в желтые пасти Берт.

 

 Как монстры, выплывают теперь из небытия фотографические слепки ушедшего времени: Сталин, идущий за гробом Калинина рядом с его вдовой, великодушно возвращенной из ссылки; фотопанорама подарков «вождю всех времен и народов» в день семидесятилетия — языческая оголтелость материи и духа; советские военачальники на параде — чернильный крестик над головой как печальная мета судьбы; Беломорканал… Лысенко… Митинг под лозунгами «Приветствуем действия чекистов Ежова!»… Нарком Ворошилов на лыжной прогулке...

 А где-то, наверное, еще ждут своего часа фотографии, рассказывающие о народной судьбе. И счастливой. И трагической… Еще долго нам придется собирать и соединять звенья фотографической памяти, выпавшие из нашей нравственной культуры.

 

Энтони Суау, Мать арестованногополицескими участника демоснтрации в Сеуле, 1988 г.

 

 Но закончу про свою первую встречу с подлинной Фотографией. На выставке «Род человеческий» меня поразила широта толкования понятий человек, семья, общество, народы — как единая цикличность всех нас и каждого в отдельности. Размывался образ врага, рушились стереотипы правосознания, лоэунговость мышления. Но это сейчас я так объясняю свое открытие. А в ту пору для начинающего репортера это был просто шок, удар электричеством или, как сказали бы сегодня психологи, внутренний дискомфорт, причины которого я пытался понять еще долгие-долгие годы. Археологи рассказывали мне, как одному художнику было поручено перерисовать камень с изображением, сделанным во времена народности майя. Внешне, на глаз, работы было на три-четыре часа от силы.

 А растянулась на несколько дней — чужое мышление сопротивлялось умению художника. Другие пропорции, другие углы, другая логика пространства.

Запад есть Запад,

Восток есть Восток,—

И вместе им не сойтись...

 Отлитая, как пуля, киплинговская формула разобщенности людей. На наших глазах человечество рушит барьеры несовместимости — идет друг к другу через слово, через образ. Утверждает себя техносфера с ее всепроникающей информатикой, все четче обрисовывается провидение Вернадского — ноосфера, сфера разума, изначально отвергающая непреложность человеческих различий: расовых, национальных, религиозных..,

 Но пока… Слышите — стучит молоточек совести.

 «История одного убийства в Порт-о-Пренсе. За четыре дня до выборов группа боевиков захватила служащего секретной полиции. На глазах у прохожих его убивают ножами и мачете...»

 «Осужденный за взяточничество, государственный казначей Р. Бадд Двайер перед вынесением федеральным судом приговора застрелился на глазах у фотографов во время пресс-конференции...»

 «В ходе проходившего в Голландии матча между футбольными клубами «Ден Хааг» и «Аякс Амстердам» на трибунах возникли беспорядки. 25 болельщиков получили ранения...»

 Ошеломляющие фотосерии, сделанные в доли секунды с помощью микромоторчика, одномоментно перематывающего в аппарате пленку. Собственной реакции, выработанной природой за миллионы лет, у человека для таких «экзерсисов» уже не хватает.

 «Гибель одного человека — это драма, гибель нескольких тысяч людей, к сожалению, только статистика...» Не знаю, кто сказал это, но мне кажется, что лишь репортеры могут с такой профессиональной флегмой и так надежно упаковать в слова трагические двойственности нашей цивилизации. Когда фотографы различных стран снимали драмы повседневной жизни, увиденные нами на выставке «Уорлдпрессфо- то», то другие сюжеты, не вмещавшиеся в видоискатель по причине их глобальности, становились фактами мировой статистики — статистики войн, массового голода, эпидемий, катастроф, экологических бедствий. Очевидно, магия больших цифр, такая неотразимая в сфере логики и здравомыслия, теряет свою силу, оказываясь в мире чувств и душевных переживаний. И лицо француза Жана-Луи, три года мученически боровшегося со СПИДом в парижской больнице, а теперь лежащего высохшей мумией с марлевыми томпонами на черных глазницах — это лицо потрясает сильнее, чем панорама еще одного большого сражения в песках Сахары — с вертолетами, танками, где люди гибли десятками, сотнями, а может, и тысячами..,

 Искусство фотографии тоже, к сожалению, научилось от «масскульта» сочленять без видимых психологических швов кровавость трагедии с развлекательностью шоу. Зрителю словно бы впрыскивают несколько кубиков впечатлений, после которых он еще больше начинает ценить собственное благополучие и защищенность. Или же обманно считать, что все вроде бы благополучно и защищенно. Аристотелевского катарси са, очищения души так и не происходит.

 И глохнет инстинкт защиты униженных и оскорбленных, скудеет нравственный фонд личности, из сердца изымается, может быть, самоо главное качество гуманизма — доброта к другим.

 И, наверное, поэтому же из многих снимков Энтони Суау (США) запоминается тот, где женщина молит щитоносных полицейских о снисхождении, да еще другой — пожилая домохозяйка из Сеула простодушно прячет голову в продуктовый полиэтиленовый пакетишко — может, она полагает так спастись от резиновой пули, от дубинки блюстителя порядка, от облаков слезоточивого газа. И темнеющие сквозь пленку глаза ее похожи на растерянных рыбешек из комнатного аквариума, брошенных в океан человеческого насилия.

… Слепой атлет на дистанции, чтобы не сбиться с дорожки, привязал себя к веревочке, которую держит поводырь, терпеливо бегущий рядом.

… Молодая еще женщина — ей целиком отрезали молочную железу во время онкологической операции: жестокий отсекающий шрам сообщает телу гнетущую асимметрию. А на другом снимке она уже сидит дома и показывает своей матери и дочери новую, благополучно восстановленную грудь, веря н не веря в содеянное хирургами.

 

… Жертва современной фармацевтики — человек, родившийся без рук. Он же через два десятка лет, в день своей свадьбы, сидит за праздничным столом среди гостей и невозмутимо держит вилку и нож пальцами босых ног.

Остановимся. Уже этих трех сюжетов, пожалуй, достаточно, чтобы потрясти наше девственное воображение. Как старательно наши чиновные пуритане оберегали нас от этих впечатлений! Прививая свойство не замечать на улице мук инвалидов, для которых нам из-за громадья планов недосуг конструировать божеские протезы. Не замечать страданий обделенных судьбой людей, коротающих весь свой век на железных койках в спецбольницах и в специнтер- натах. Не знать о женщинах, изводящих себя абортами, о детях-дебилах, отбывающих за наши грехи в неведомых приютах… Мы приспособились считать злонамеренностью проявление даже малого интереса к убогим и сирым, таким нетипичным, таким компрометирующим наши заслуженные радости бытия.

 

 Недавно в США вышла удивительная и поучительная книга «Один день из жизни СССР» — взгляд со стороны на нас с вами. Взгляд в общем-то добрый, внимательный, иногда чуть-чуть недоуменный. В ворохе отобранных фотографий американских бильдредакторов, макетировавших книгу, поразило количество портретов людей с золотыми зубами. И был, говорят, задуман целый разворот из таких лиц — с улыбками из драгметаллов. Для американцев в этом была непонятность русской души, этакая национальная блажь, удаль… И откуда им было знать, что не из привередливости разгуливаем мы в золотом сиянии. Что последний пациент, замыкающий гипотетическую всенародную очередь к стоматологу, сможет сесть в кресло для лечения зубов лишь через двадцать лет ожидания — об этом писала в свое время «Правда». Что я некоторых республиках есть семьи, где зубная щетка — одна на всю семью, и совсем не по причине дефицита.

 Этот разворот в книгу не попал, потому что наша сторона стала упрекать американских редакторов в предвзятости, в очернительстве, в желании видеть стриженое, когда на самом деле бритое… И американцы, окончательно сбитые с толку, уступили. Об этой истории рассказал на семинаре по пресс-фотографии в МГУ один ответственный товарищ, рассказывал с видимым удов, летворением, как о нашей общей, пусть небольшой, но приятной идеологической победе.

 Ладно, бог с ней, с американской книгой!

 Я же думаю, почему мы сами не можем решиться на такой разворот в собственных фотоизданиях? Из-за стыда? Но, по словам Маркса, «стыд — это своего рода гнев, только обращенный вовнутрь». Из-за стыда перед другими. Но тогда это не стыд, это страх, тот остаточный страх от истощения совести, от непривычки говорить открыто, страх перед выбором, который всегда делает человек, когда идет к правде… Но какой правде? Той, что мы затверживали как «отче наш»? Как таблицу умножения с оборотной стороны тетради для третьего класса? Однажды Эйнштейн спросил Эренбурга: сколько будет дважды два.— Четыре, конечно,— ответил писатель.— А я вот не знаю,— улыбнулся печально физик.— Может быть, пять...

 Ретроспектива «Уорлдпрессфото», беглый взгляд длиною в тридцать лет — словно подтверждение переплетенности страстей людских: возвращение немецкого солдата из русского плена, убийство лидера соцпар- тии в японском парламенте, счастливый дебют Софи Лорен, самосожжение буддийского монаха, звездная улыбка Гагарина, убийство Ли Харви Освальда, Кассиус Клей, укладывающий своего соперника, убийство Роберта Кеннеди, президент Альенде в последний свой час...

 Вот так, двигаясь с толпой от стенда к стенду, признаюсь, я совсем запутался в желании понять, что же это за мир смотрит на меня с листов фотографического картона. Сначала он казался мне действительно только жестоким. Но к концу я уже был среди его людей, я скорбел вместе с ними, я радовался вместо, я их узнавал и по нимал, пока, наконец, не ощутил себя неразрывной частью этого единого рода человеческого...

Так сколько же будет дважды два?

 

 

А. ПИРОЖКОВ,

кандидат филологических наук

 



434 просмотра

Комментарии